Сверхзадача [Дело Килиоса. Сверхзадача. Возвращение «Викинга».] - Иштван Немере

Продеваю руку за нижнюю поперечину паруса. Если усну, а тут налетит ветер, то парус дернет меня за руку и разбудит. Как в избавление от тяжких грехов, хочется верить, что завтрашний день принесет что-то хорошее. Перед глазами у меня звезды. В небе Земли я запросто мог разыскать любое звездное скопление, узнавал созвездия, отдельные звезды. А здесь небесная сфера вроде бы та же и вместе с тем совершенно другая. Конечно, на много градусов изменился угол зрения. Если допустить, что вид небесной сферы с Земли — это анфас, то сейчас я вижу ее в профиль…

Минуты бегут за минутами. Подумал — бегут, но разве это бег? Сплелись воедино время, движение и мои мысли — все это вялотекущее желе и составляет мою суть. Как вторжение иного мира воспринимается случайный плеск волны у борта. Чем-то неудобен этот звук. От него я вздрагиваю. Набираю в горсть воды и бросаю себе в лицо. Надо или спать, или бодрствовать. Промежуточное состояние странным образом действует на нервы. Раздражает даже слабое шевеление паруса, отмечаемое рукой. Воздух ночи хоть и кажется неподвижным, но иногда и он вздрагивает, как некое огромное полупрозрачное существо.

Сколько же длится эта ночь? В ней совершенно растворилось мое самосознание. Ночь — это я. Я — это ночь. Мы перетекли друг в друга и порознь уже не существуем. Далеко впереди по правому борту возник огонек. А, может, и не огонек, а звезда над самым горизонтом. А, может, и не звезда, а маленькая кровоточащая ранка на груди ночи. И звезды заметно побледнели, словно хотели переключить мое внимание на эту, новую звездочку. Да нет, не звезда это, а отблеск ночного костра. Вокруг него покачиваются неясные тени — это могут быть люди. Или кусты. Или призраки тех и других. Звездочка исчезает так же неожиданно, как и возникла. Ее поглощает вселенская тьма, и она возвращает звездам их бессмертную яркость. Сколько может длиться ночь, если исходить из непреложного факта: деление племени на какие-то отрезки — понятие весьма условное, рожденное извращенным человеческим мышлением. Зато мне утешительно думать, что ночь длится десять-двенадцать часов. Или один час, только растянутый в десять-двенадцать раз. Прошлое — это краешек вечности. Собственно вечность — это настоящее. Будущее — тоже краешек, только с другого конца.

Ночь лежит, как огромное животное. В ее недрах река катит свои воды; ее дыхание — слабое движение воздуха. Оно напоминает медузу космических размеров. Я для нее лишь микроскопическая частичка вещества, плывущая вместе с водой во взвешенном состоянии. Медуза всосала меня в свое прозрачное нутро, и теперь я растворяюсь в нем тихо и безболезненно.

Фантастика! Проснувшись, я не осознаю себя! А если я — это я, возникает вопрос: что со мной? Между мною, материально-телесным, и моим самосознанием стоит разделяющее нас твердое, прозрачное стекло, мешающее слиться двум моим сущностям. Это длится миг, но, возможно, и вечность. Самосознание отмечает ненормальность такого состояния. Стеклянная плоскость растворяется в расплавленной магме воли — и обе сущности органично перемешиваются. Справа возникает берег, и я понимаю предельно отчетливо — берег! Небольшие волны толкают лодку со всех сторон, словно рождаются внизу, в придонном слое, и стараются выплеснуть нас вверх. Парус в бездействии, потому что его движение это ветер. Ветра нет. Откуда же волны?

Парус медленно оживает. Ветра по-прежнему нет. Может, на парус направлена вселенская энергия звезд? Для меня это не имеет никакого значения. Важно, чтобы берег оставался справа…

Меня разбудило солнце. Оно вонзило в меня множество тоненьких иголок. Не сразу соображаю, что иголки — это комары, облепившие меня. Перед глазами колышутся ярко-зеленые ветви. Лодка уткнулась в берег, укачиваемая тихой зыбью. На нижней ветке сидят две черные птицы. В их оперении радужно сияет отблеск солнечного света. Там, где массивный клюв соединяется с головой, пузырятся ярко-красные наросты. Птицы напоминают ворон. Их глаза прикованы к вздувшейся ране моего товарища. У одной из них нервно вздрагивает крыло, и она перепрыгнула на ветку пониже. Птицы разглядывают нас то одним, то другим глазом, выворачивая головы набок. Перевожу взгляд на Ного. Вороны, наверное, гадают: уже или еще нет? Нет, черт бы вас побрал, нет! Я тычу в их сторону веслом. Они не взлетают, а перескакивают на более высокие ветки. Издают какие-то булькающие возгласы недовольства. Я нащупываю пульс на горячем запястье Ного, брызгаю водой в его лицо:

— Пить…

Приподнимаю голову Ного и лью воду на его губы. Его глаза открываются. Я вижу в них удивление:

— Горькая…

Я подношу черпак к своим губам — у воды соленый вкус. Пробую еще. Вода соленая. Море!

— Ного, Большая Река закончилась! Мы пришли к морю, к Большой Горькой Воде! — я перевожу взгляд на широкое водное пространство. Ного тоже приподнимается:

— Где твои братья?

— Мы их скоро найдем, Ного! Потерпи еще немного, и мы их разыщем…

Отталкиваясь веслом от берега, отвожу лодку на открытое пространство. Подстраиваю парус под прохладное дыхание ветра. Лодка разворачивается и устремляется вперед, словно и ей передалось мое нетерпение. У нас появилась целеустремленность. Я очень долго ждал этого часа, представлял его величественным, счастливым. На деле он оказался нетерпением и тревогой. Быстрее, быстрее! Меня не устраивает скорость, с которой парус увлекает лодку. Я хватаю весла и начинаю грести. Лодка скользит вдоль берега, прыгая по волнам. Волны зеленоватые, морские, прозрачные. Берег все такой же: низкий, пологий. Зеленая стена кустов и деревьев несколько отодвинулась от воды, поднялась по береговому откосу, освободив место для чистого желтого песка.

Навстречу радости я вынужден плыть спиной вперед. Поэтому через каждые три-пять минут поворачиваю голову и смотрю, что там впереди, скоро ли появится долгожданный силуэт? Так прошел час, другой, третий… Солнце поднялось высоко в небо. Я гребу, двигаю веслами в отчаянных рывках и не спускаю глаз с берега. Ного лежит без сознания. Я не позволяю себе остановиться ни на минутку, все кажется, что за следующим скалистым выступом откроется панорама залива с нашим кораблем. Только бы не проскочить! На рисунке гладкокожего был начерчен залив с узкой горловиной, или залив, отгороженный островом от открытого моря.

Я плохо помню, как прошел этот день. К исходу дня и мои силы оказались на исходе. Я так торопился, что утром не приготовил своего обычного завтрака — слегка поджаренную рыбу. Обед вообще провалился в какое-то беспамятство. В тот день мой мозг сверлила одна-единственная мысль — быстрее к "Викингу"! В голове ничего, кроме вспыхивающего лихорадочным огнем слова "Викинг"…